Неурожаи 1845-1847 гг. и последовавший затем экономический кризис имели катастрофические последствия для экономически от-сталой Австрийской империи . Многочисленные банкротства, мас-совая нищета, резкое повышение цен на продовольствие подгото-вили такую атмосферу , в которой известия о революции во Фран-ции разожгли всеобщий пожар.

Эрнст Виоланд о положении в Австрии

«Ещё за несколько лет до 1848 г. положение рабочих ухудши-лось, так как увеличилась безработица». А «количество безработ-ных с каждым годом росло в геометрической прогрессии из-за при-остановки многих фабрик, применения новых машин и обеднения ремесленников, которые вступали в ряды рабочих». «Ужасающая нищета этих фабричных рабов, особенно зимой, была невероятна». Безработные в Вене: «совершенно непонятно, как они могут выно-сить такую жизнь».

«Местом сосредоточения, питомником пролетариата была Боге-мия. Нужда и нищета были там особенно сильны». «Большинство крестьян... поддерживает своё существование картофелем». А «ог-ромное количество ищущих работу так сбивает цены, что стало не-возможным найти в своём отечестве достаточный заработок». «Осо-бенно плохо приходилось фабричным рабочим во всей империи, так как массовый наплыв чешских рабочих сбивал цены и удлинял этим рабочий день». «Когда же наступал кризис и некоторые фабрики ос-танавливались или применение машины делало излишним рабочие руки, многие погибали голодной смертью». «У рабочих не было ни-каких средств бороться со своим бедственным положением». Им «бы-ло запрещено действовать в защиту своих интересов, для того чтобы торговля и промышленность не пострадали от высокой заработной платы». «Продолжительная, непрерывная и однообразная работа вызывала у рабочих тяжёлое отупение. Особенно у ткачей их моно-тонное занятие приводило к слабоумию и душевным болезням».

3 марта 1848 г. в Вене прозвучали первые требования о проведении реформ, а вскоре в столице нача-лось вооружённое восстание. Император Фердинанд I был вынуж-ден пожертвовать своим канцлером, и на этом «эпоха Меттерниха» завершилась. Предпринятая в мае 1848 г. попытка распустить пов-станческий комитет привела к новому обострению, в результате ко-торого правительство бежало из столицы, а когда оно попыталось распустить «Академический легион», состоявший из революцион-но настроенных студентов, Вена ответила новым восстанием.

Ле-том 1848 г. австрийский рейхстаг отменил феодальные привилегии и повинности. Однако вскоре национальная гвардия Вены расстре-ляла демонстрацию рабочих, что означало классовый раскол среди повстанцев. Последняя вспышка австрийской революции была вы-звана решением властей отправить вой-ска для подавления восстания в Венгрии.

В октябре в Вене разразилось очередное восстание, в ходе которого «ярость дос-тигла высшего предела». Правительство сумело привлечь на свою сторону прави-теля Хорватии, войска которого потопи-ли восстание в крови. В декабре 1848 г. Фердинанд I отрёкся от власти и на пре-стол вступил император Франц Иосиф (1830-1916). Вскоре рейхстаг был распу-щен, а Австрии дарована новая конститу-ция, фактически восстановившая полно-властие императора.

В числе первых во время начала революции 1848-1849 годов в Австрийской империи поднялась Богемия, у чешского населения которой пробудилась надежда на восстановление своих старинных прав и привиле-гий. Однако уже в июне чешское национальное движение потерпело пора-жение. Незадолго до того в Праге состоялся Славянский съезд, организо-ванный в противовес германскому собранию во Франкфурте. Делегаты тре-бовали вернуть славянам их «давнее наследие — свободу» и выступали против вхождения Австрии в состав Германии. Материал с сайта

Гораздо более серьёзные события разворачивались тем време-нем в Венгрии, которая всегда занимала особое положение в держа-ве Габсбургов. Здесь, в отличие от других провинций империи, су-ществовали тысячелетняя государственная традиция и сильное дво-рянство. В 1830-1840-е гг. усилилось движение за сохранение венгерской культуры , венгерский язык был утверждён как офици-альный во всех провинциях королевства, невзирая на разнообраз-ный национальный состав. Борясь за собственную самобытность, венгры отказывали в этом праве другим народам. Такая политика самым трагическим образом сказалась на судьбе венгерской рево-люции.

3 марта 1848 г. Государственное собрание Венгрии выступи-ло с требованием о введении конституции. Венгрия получила внут-реннее самоуправление, на её территории отменялось крепостного право. Однако венгры упорно отказывались признать националь-ные права других народов, которые один за другим свергали вен-герское господство и вступали в союз с венским правительством.

В 1848 году Европу захлестнула революционная волна, названная «Весной Народов». Сегодня Весна Народов пришла в арабский мир. Но странам, сбросившим диктаторов, только предстоит познать сложные проблемы, уверен один из авторов польских реформ Гжегож Колодко

Семь поколений назад, в 1848 году, Европу захлестнуло революционной волной, которой дали имя «Весна Народов». Поколение назад год 1989-й вписал себя большими буквами в книгу истории. Сегодня, в 2011-м, мы снова видим Весну Народов, на этот раз в Северной Африке и на Ближнем Востоке, а вскоре, возможно, и дальше - в Африке к югу от Сахары, в Центральной Азии...

Я был в странах, о которых идет речь. И видел не только центры крупных городов, которые теперь ежедневно показывают в теленовостях всего мира, но и самые отдаленные и бедные углы этих плохо управляемых стран. Поэтому меня совсем не удивили события, которые прокатились от улиц Алжира и до главной площади Аммана. И я не буду потрясен, если новые толпы людей выступят против своих экономических и политических реалий, будь то в Бужумбуре или в Алматы, в Марракеше или в Баку, в Лагосе или Ташкенте.

После недавних жестоких акций против протестующих в Манаме, МВД Бахрейна заявлял: «армия будет принимать все необходимые меры для сохранения безопасности». Замечу: такая «безопасность» не поможет спасти сорокалетнее правление старого режима. Хотя в этой стране, в отличие от многих других на Аравийском полуострове и в Северной Африке, были сделаны некоторые шаги в направлении ограниченной демократии, Бахрейн должен - и будет - идти дальше. Уверен, что то же можно сказать и о других государствах. Поэтому не удивлюсь, если вскоре аналогичные новости о людях, выступающих против сильных, но отживших свое режимов, придут либо из Асмары, столицы Эритреи (может быть, самого красивого африканского города), или даже из Дохи, современной столицы Катара, страны, управляемой с эффективностью, но без демократии.

Любопытно, что в каждом городе, пережившем революционные демонстрации - в 1848-м, 1989-м или 2011-м - есть главная площадь, или набережная, или широкий бульвар, построенные как место сбора народа для рукоплесканий императору, царю, или диктатору. Сейчас, в моменты очередной Весны Народов, эти общественные места - будь то Вацлавская площадь в Праге, площадь Тахрир в Каире, Майдан Незалежности в Киеве или Жемчужная площадь в Манаме, снова напоминают о великих событиях. Подлинная радость наполняет их тогда, когда где-то прогнившие правительства и плохая политика уходят. Это требует определенного времени, но это случается.

Происходящие сейчас революционные события напоминают: определенные тенденции работают только в связке. Экономический прогресс и даже процветание не могут служить заменой политической свободе и демократии, как показывает пример Сингапура или Тайваня. А формальная демократия не может заменить собой мощной экономической деятельности и социального развития, как учит нас опыт многих стран с развивающейся экономикой.

Есть наконец, и определенные уроки, которые должны быть извлечены из опыта революций 1989-91 годов в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе. 22 года назад, после успешного завершения исторического польского «Круглого стола», участником которого был и я, моя страна получила импульс к системному переходу к открытой рыночной экономике, гражданскому обществу и политической демократии. Это сложное и тернистое путешествие продлилось поколение, и не осмелюсь утверждать, что все уже позади. Это не так. Кардинальные перемены продолжаются в Польше и других восточноевропейских странах, а также, в особенности, в республиках бывшего Советского Союза.

Без сомнения, самой революции недостаточно, чтобы сломать хребет старым порядкам. Этот урок люди в посткоммунистических странах усвоили довольно быстро после радикального политического сдвига, случившегося два десятилетия назад. Для очень многих из них надежды на улучшение экономического положения не сбылись до сих пор. Но вновь доносятся до нас горячие наивные ожидания и посулы: и не только из стран, непосредственно участвующих в нынешних восстаниях, но и с богатого Запада, у которого было достаточно времени, чтобы забыть свой опыт долгого пути к благосостоянию.

Свершившийся факт, что в Тунисе появилось новое правительство, и что президент Египта Мубарак, наконец, ушел в отставку. Это правда, что военные силы отведены от мест демонстраций в Бахрейне, и, кажется, что авторитарные режимы будут вынуждены сдаться в ряде других мест, в том числе Ливии, и даже Саудовской Аравии. Для многих людей в восставших арабских (а вскоре и в других) странах, кажется что вследствие этих больших перемен чуть ли не завтра наступят лучшие дни, и они начнут наслаждаться быстро растущим уровнем жизни. Но это не так - настоящие проблемы начинаются только теперь: структурная перестройка экономики, построение институтов, поиск путей рационального макроэкономического управления, сбалансированного роста, действенной стратегии развития. Это может дать, людям то, к чему они стремятся, но потребует это напряженной работы и долгого времени.

Существуют как сходства, так и различия между прежней Восточной Европой и нынешним Средиземноморско-Аравийским поясом. Пусть и по разным причинам, и Польше, и Египту простили половину огромного внешнего долга. Польше - за ее роль в развале советского блока (будучи вице-премьером и министром финансов Польши, я подписал в сентябре 1994 года сделку с Лондонским клубом о сокращении польской задолженности перед иностранными коммерческими банками на 50%). Египту - за его вклад в первую войну в Заливе. В первом случае это помогло двигаться чуть быстрее в направлении рынка и демократии. Во втором - оказало большую помощь в поддержании репрессивных порядков. Режим Мубарака должен был бы уйти уже давно, но этого не произошло в значительной степени благодаря финансовой помощи в $2 млрд из США. В случае же Польши развалу старой системы предшествовало десятилетие американских и западных экономических санкций...

Есть ли еще сходство? Что ж, сначала праздник, а потом, после пары дней гуляний - головная боль и огромный тяжелый вопрос: ЧТО ДАЛЬШЕ? А дальше - после конца всегда наступает начало. Это так же верно для сегодняшних Египта, Северной Африки и Ближнего Востока, как это было для Польши, Восточной Европы и Советского Союза.

польский интеллектуал и политик; один из архитекторов польских реформ; вице-премьер и министр финансов Польши в 1994-97 и 2002-03; директор TIGER - Центра экономических исследований трансформации, интеграции и глобализации в Kozminski Университет, Варшава; участник марафонских забегов; путешественник, побывавший в 150 странах; автор книг «Мир в движении», «Глобализация, трансформация, кризис - что дальше?» (издательство «Магистр»)

На Западе крестьяне были по закону свободны и большие поместья не играли заметной роли; на большей части Востока они все еще были крепостными и землевладения были в основном сконцентрированы в руках знатных помещиков (см. главу 10 ниже). На Западе под «средним классом» подразумевались банкиры, торговцы, капиталисты - предприниматели, люди, практикующие «свободные профессии», и высшие чиновники (включая профессоров), хотя некоторые из них чувствовали себя принадлежащими к высшим слоям (высшая буржуазия), готовыми к соревнованию с земельной знатью, по крайней мере в своих расходах. На Востоке эти же городские слои населения в основном состояли из национальных групп, отличных от коренного населения, таких как немцы и евреи, и были в любом случае намного меньшими. Настоящим эквивалентом «среднего класса» была образованная и/или по-деловому мыслящая часть сельских помещиков и низшей знати, слои, преобладавшие в опре-деленньщ регионах (см. «Век Революции»). Центральная зона от Пруссии на севере до северо-центральной Италии на юге, которая в известном смысле была сердцевиной области революции, соединила признаки относительно «развитых» и отсталых регионов различными способами.

Политически революционная зона была в равной мере разнородной. Кроме Франции, то, о чем шел спор, замыкалось не просто в вопросе политическом и социальном статусе государств, а о самой их форме или даже существовании. Немцы старались создать «Германию» - должна она бьггь унитарной или федеральной? - из собрания большого числа немецких княжеств разного размера и характера. Итальянцы похожим образом пытались превратить то, что австрийский канцлер Меттерних презрительно, но точно описал как «простое геофафическое вьфа-жение», в единую Италию. Оба, с обычным предубежденным видением националистов, включили в свои планы народы, которые не были и часто не чувствовали в себе желания быть немцами или итальянцами, как например чехи. Немцы, итальянцы, а на самом деле все национальные движения, вовлеченные в революцию вне Франции, находили свой камень преткновения в большой многонациональной империи династии Габсбургов, которая простиралась до Гфмании и Италии, а также включала чехов, венгров и существенную часть поляков, румын, югославов и других славянских народов. Некоторые из них или по крайней мере их политические представители видели в Империи не менее привлекательное решение проблемы, чем поглощение каким-нибудь экспансионистским национализмом вроде немецкого или мадьярского. «Если Австрия уже не существует, - так, кажется, сказал профессор Палаки, чешский представитель, - настоятельно необходимо придумать ее»^. По всей революционной зоне политика поэтому действовала по нескольким измерениям одновременно.

У радикалов, по всеобщему признанию, было одно решение: унитарная централизованная демократическая республика Германия, Италия, Венгрия или любая страна, построенная сообразно проверенным принципам французской революции на руинах тронов всех королей и принцев, и поднятие трехцветного знамени, что обычно, по французской модели, было базовой моделью национального флага (см. «Век Революции»). Умеренные, с другой стороны, находились в сетях сложных расчетов, вызванных главным образом страхом перед демократией, которая, как они верили, была адекватна социальной революции. Там, где массы еще не прогнали прочь князей, было бы неразумным вдохновлять их, подрывать социальный порядок, а там, где они уже сделали это, было бы желательно убрать или увести их с улиц и разобрать те баррикады, которые были основным символом 1848 года. Итак, вопрос состоял в том, какие из князей, захваченные врасплох, но не смещенные революцией, могли бы согласиться поддержать хорошее дело. Как именно должна была быть создана федеративная и либеральная Германия или Италия, согласно какой конституционной формуле и под чьим покровительством? Могла ли она включать и короля Пруссии и императора Австрии (как полагали «более великие немецкие» умеренные - чтобы не быть спутанными с радикальными демократами, которые были по определению «великонемцами» разного толка) или она должна быть «малонемецкой», т. е. исключить Австрию? Те же умеренные в

Габсбургской империи практиковали игру разделения федерального и многонационального устройства, которая прекратилась только в 1918 году, уже после ее кончины. Там, где возникала революционная акция или война, было немного времени для такой конституциональной спекуляции. Где они возникали, как на большей части Германии, там она была в полном ходу. С того времени как большая часть умеренных либералов состояла там из профессоров и гражданских чиновников - 68% депутатов Франкфуртской Ассамблеи были чиновниками, 12% принадлежали к «свободным профессиям», - дебаты этого недолговечного парламента стали притчей во языцех за их интеллектуальную пустоту.

Таким образом, революции 1848 года требовали тщательного изучения государством, народом и регионом, для которых там не было места. Тем не менее, они имели много общего, и не последним является тот факт, что они возникали почти одновременно, что их судьбы были переплетены и что все они обладали общим настроением и стилем, странной романтико-утопической атмосферой и схожей риторикой, для которой французы придумали слово quarante-huitar

Во-первых, все они быстро преуспели и потерпели крах, и в большинстве случаев полный. В течение первых нескольких месяцев все правительства в революционной зоне были сметены или сделаны недееспособными. Все рушилось и отступало фактически без сопротивления. Однако в пределах относительно короткого периода революция утратила инициативу почти повсюду: во Франции к концу апреля, в остальной части революционной Европы в течение лета, хотя движение сохранило некоторые способности к контрнаступлению в Вене, Венгрии и Италии. Первой вехой консервативного возрождения были апрельские выборы, В ходе которых всеобщее избирательное право, при избрании только меньшинства монархистов, послало в Париж значительное большинство консерваторов, избранных голосами крестьянства, которое было скорее политически неопытным, чем реакционным, и к которому вполне левомыслящие горожане все еще не знали как обращаться. (На самом деле, около 1849 года «республиканские» и левые регионы французской сельской местности, знакомые изучающим более позднюю политику Франции, уже появились, и там, к примеру, в Провансе - упразднение Республики в 1851 году должно было встретить жесточайшее сопротивление). Второй вехой была изоляция и раз-фом революционных рабочих в Париже, потерпевших поражение в июньском восстании (см. ниже).

В центральной Европе поворотный момент наступил тогда, когда армия Габсбургов, получившая свободу действий из-за бегства императора в мае, обрела возможность перегруппироваться и подавила восстание радикалов в Праге в июне - не без поддержки умеренного среднего класса, чешского и немецкого - таким образом, повторно захватив земли Богемии, экономическое ядро империи, в это же время вскоре после этого восстановив контроль над северной Италией. Недолгой и последней революции в Дунайских княжествах положило конец российское и турецкое вмешательство.

Между летом и концом года старые режимы восстановили власть в Германии и Австрии, хотя для этого понадобилось заново завоевать все более и более революционный город Вену силой армии в октябре ценой свыше четырех тысяч жизней. После этого король Пруссии собрался с духом, чтобы заново без неприятностей восстановить свою власть над мятежными берлинцами, и остальная часть Германии быстро подчинилась, оставляя немецкий парламент, или скорее конституционное собрание, избранное в полные надежды весенние дни, и большинство прусских радикалов и других собраний дискутировать, в то время как они ожидали роспуска. К зиме только два региона все еще были охвачены революцией - часть Италии и Венгрии.

Они ВНОВЬ были захвачены, вслед за более умеренным возрождением революционных действий весной 1849 года, к середине того же года.

После капитуляции венгров и венецианцев в августе 1849 года революция умерла. За исключением одной Франции власть всех прежних правителей была восстановлена - в некоторых случаях, как в Габсбургской империи, с большими полномочиями, чем прежде - и революционеры отправились в изгнание. Вновь, за исключением Франции, фактически все институционные изменения, все политические и социальные мечты весны 1848 года были вскоре развеяны и даже во. Франции Республике было отпущено всего 2,5 года существования. Имело место одно и только одно главное необратимое изменение: отмена крепостного права в Габсбургской империи*. Кроме этого единственного, хотя по общему мнению важного, достижения, 1848 год кажется в истории современной Европы единственной революцией, которая объединяет величайшее обещание, широчайшие возможности и стремительный начальный успех с безоговорочной и быстрой неудачей. В известном смысле это напоминает другой массовый феномен 1840-х годов, чартистское движение в Англии. Его специфические цели были в конечном счете достигнуты - но не революцией или в революционном контексте. Его более широкие устремления также не были утрачены, но движения, которые должны были брать их и нести вперед, были полностью отличны от таковых 1848 года. Вовсе не случайность, что документом того года, который оказал наиболее длительное и существенное воздействие на мировую историю, является «Манифест Коммунистической партии».

Все революции имели что-то общее, что в значительной сте-

Вообще говоря, отмена крепостного права и синьоральных прав над крестьянами в остальной западной и центральной Европе (включая Пруссию) имела место во время Французской революции и в наполеоновский период (1789- 1815), хотя некоторые остаточные явления крепостной зависимости в Германии были отменены в 1848 году. Крепостное право в России и Румынии существовало вплоть до 1860-х годов (см. главу 10 ниже).

пени объясняет их неудачу. Они были, фактически или прямо предвосхищали, социальные революции трудовой бедноты. Поэтому они испугали умеренных либералов, которым они дали власть и выдающееся положение - и даже некоторых из более радикальных политиков, - по крайней мере настолько, насколько и сторонников старых режимов. Граф Кавур"* Пьемонтский, будущий архитектор объединенной Италии, приложил к этому руку несколькими годами ранее (1846):

«Если социальный порядок находится под реальной угрозой, если великие принципы, на которых он покоится, испытывают серьезную опасность, тогда больщинство стойких оппозиционеров, большинство восторженных республиканцев должны, по нащему убеждению, быть готовыми присоединиться к щерен-гам консервативной партии»·*’

Теперь же те, кто совершал революцию, были несомненно рабочей беднотой. Это были они, которые умирали на городских баррикадах; в Берлине было всего только около 15 представителей образованных классов, около тридцати богатых ремесленников среди трех сотен жертв мартовского сражения; в Милане только двенадцать студентов, чиновников или землевладельцев среди 350 погибших во время восстания** Это был их голод, который усилил демонстрации настолько, что они переросли в революции. Сельская местность западных областей революции была относительно спокойной, хотя юго-запад Германии видел намного больше крестьянских восстаний, чем могли припомнить, но в других местах опасение аграрного мятежа было достаточно реально, чтобы произойти в действительности, хотя никому не нужно было напрягать воображение в областях типа южной Италии, где крестьяне повсюду спонтанно выступали с флагами и барабанным боем, требуя раздела крупных поместий. Но одного опасения было достаточно, чтобы чудесным образом заставить землевладельцев задуматься над этим. Напуганный ложными слухами об огромном восстании крепостных под руководством поэта Ш. Петёфи (1823-1849), венгерский парламент - представлявший в основной своей массе собрание землевладельцев, - проголосовал за немедленную отмену крепостного права 15 марта, но только несколькими днями ранее имперского правительства, стремившегося изолировать революционеров от аграрной базы, установившего декретом немедленную отмену крепостничества в Галиции, отмену принудительного труда и других феодальных обязанностей в чешских землях. Не было никакого сомнения, что «социальный порядок» находился в опасности.

Эта опасность не везде была одинаково острой. Крестьяне могли быть и были выкуплены консервативными правительствами, особенно там, где случалось, что их помещики или торговцы и ростовщики, те, кто эксплуатировал их, принадлежали к другой, явно не «революционной» национальности - польской, венгерской или немецкой. Невероятно, чтобы немецкие средние классы, включая уверенно подымающихся бизнесменов Рейнской области, были отчаянно обеспокоены любой немедленной перспективой пролетарского коммунизма или даже властью пролетариата, которая имела малые последстви"я кроме Кёльна (где Маркс основал свою штаб-квартиру) и в Берлине, где коммунист-печатник Штефан Борн организовал довольно значительное рабочее движение. Так же как и сейчас средние классы Европы 1840-х годов думали, что они распознали форму их будущих социальных проблем в дожде и дыме Ланкашира, так они думали, что они распознали и другую форму будущего за баррикадами Парижа, этого великого предвосхитителя и экспортера революций. И Февральская революция была сделана не только пролетариатом, но явилась сознательной социальной революцией. Ее целью была не просто любая республика, но «демократическая и социальная республика». Ее лидерами были социалисты и коммунисты. Ее временное правительство фактически включало настоящего рабочего, механика, известного как Альбер. Б течение нескольких дней было неясно, должен ли ее флаг быть трехцветным или красным знаменем социального восстания.

Кроме того, там, где вопросы национальной автономии или независимости стояли на повестке дня, умеренная оппозиция 1840-х годов не хотела и серьезно не работала на революцию, и даже в национальном вопросе умеренные предпочли переговоры и дипломатию конфронтации. Они, без сомнения, предпочли бы больше, но были хорошо подготовлены к урегулированию за счет уступок, которые, это могло бы быть разумно обсуждено, все, но наиболее глупые и самонадеянные монархи вроде царя раньше или позднее будут вынуждены предоставить, или для международных изменений, которые, раньше или позднее, похоже, будут приняты олигархией «великих держав», которые решились на такие меры. Втягиваясь в революцию силами бедноты и/или по примеру Парижа, они естественно пытались использовать неожиданно благоприятную ситуацию к своей наибольшей выгоде. Однако они, конечно, находились в плену прошлых расчетов, и часто, фактически, с самого начала, были намного более обеспокоены угрозой слева, чем со стороны старых режимов. С момента появления баррикад в Париже все умеренные либералы (и, как заметил Кавур, достаточная часть радикалов) были потенциальными консерваторами. По мере того, как умеренное мнение более или менее быстро изменилось или вовсе исчезло, рабочие, непреклонные среди демократических радикалов, остались одни или, что даже более фатально, столкнулись с союзом консервативных и бывших умеренных сил со старыми режимами: «партией порядка», как назвали это французы. 1848 год потерпел неудачу, потому что оказалось, что решающая конфронтация была не между старыми режимами и объединенными «силами прогресса», а между «порядком» и «социальной революцией». Ее критическая конфронтация была не такой, как в Париже в феврале, а как в Париже в июне, когда рабочие, вовлеченные в локальное восстание, были разгромлены и подвергались массовым казням. Их борьба и смерть была жестокой. Около 1500 пали в уличных сражениях - почти из них на стороне правительства. Свирепую ненависть богатых к бедным характеризует то, что около трех ть1 сяч человек убиты после поражения, в то время как другие 12 ТЫСЯЧ были арестованы, чтобы главным образом быть депортированными в Алжирские трудовые лагеря

Революция, поэтому, сохраняла свой импулы: только там, где радикалы были достаточно сильны и достаточно связаны с народным движением, чтобы подталкивать умеренных вперед, или действовать без них. Это должно было, по-видимому, произойти в странах, в которых главной проблемой было национальное освобождение, цель, требовавшая продолжительной мобилизации масс. Вот почему революция длилась дольше всего в Италии и, прежде всего, в Венгрии.

В Италии умеренные, объединившиеся вокруг антиавстрийски настроенного короля Пьемонта и поддержанные, после восстания в Милане, небольшими княжествами, обладавшими значительным умственным потенциалом, начали борьбу против угнетателя, постоянно оглядываясь на стоявших за их плечами республиканцев и сторонников социальной революции. Благодаря военной слабости итальянских государств, колебаниям Пьемонта и, возможно, более всего из-за отказа обратиться к французам (которые, думается, усилили бы республиканское дело), они потерпели тяжелое поражение от перегруппированной австрийской армии под Кустоццей в июле. (Необходимо заметить, что великий республиканец Дж. Мадзини , со своим неизменным инстинктом политической бесполезности, воспротивился обращению к французам). Поражение дискредитировало умеренных и передало руководство делом национального освобождения в руки радикалов, которые получили власть в некоторых итальянских государствах в течение осени, наконец фактически устанавливая Римскую республику в начале 1849 года, давшую Мадзини вполне достаточную возможность для риторики. (Венеция, под руководством осмотрительного адвоката Даниэля Ма-нина , уже стала независимой республикой, не испытывала неприятностей, пока не была неизбежно вновь завоевана австрийцами - правда, даже позже чем венгры потерпели поражение - в конце августа 1849 года). Радикалы не представляли собой военного соперника для Австрии; когда они заставили Пьемонт объявить ей войну в 1849 году, австрийцы легко одержали победу у Новары в марте. Кроме того, более решительно настроенные изгнать Австрию и объединить Италию, они в общем разделяли страх умеренных по отношению к социальной революции. Даже Мадзини, со всем его усердием comman человека, предпочел ограничить свои интересы духовными делами, не выносил социализм и выступал против любого покушения на частную собственность. После своей начальной неудачи итальянская революция жила поэтому как бы по инерции. По иронии судьбы среди тех, кто подавил ее, были армии теперь уже не революционной Франции, которые захватили Рим в начале июня. Римская экспедиция была попыткой упрочить французское дипломатическое влияние на полуострове в пику Австрии. Она также имела еще одну выгоду - быть популярной среди католиков, на чью поддержку полагался постреволюционный режим.

В отличие от Италии, Венгрия была уже более или менее единым политическим образованием («земли короны св. Стефана»), с действующей конституцией, значительной степенью автономии, и фактически, с большинством элементов суверенного государства, исключая независимость. Ее слабость состояла в том, что мадьярская аристократия, распоряжавшаяся этой обширной и преимущественно аграрной областью, управляла не только мадьярским крестьянством большой равнины, но также и населением, 60% которого, по-видимому, состояло из хорватов, сербов, словаков, румын и украинцев, не говоря уже о значительном немецком меньшинстве. Эти крестьянские народы не были бесчувственны к революции, которая освободила крепостных, но были раздражены отказом большей части будапештских радикалов пойти на какие-либо уступки их национальному отличию от мадьяр, так как их политические представители были настроены крайне враждебно к жестокой политике мадьяризации и объединению прежде автономных каким-то образом пограничных районов с централизованным и унитарным Венгерским государством. Венский двор, следуя обычному имперскому принципу «разделяй и властвуй», предложил им помощь. Ей должна была стать хорватская армия под командованием барона Иелачича, друга Гая, пионера югославского национализма, который руководил нападением на революционную Вену и революционную Венгрию.

Однако, в рамках настоящей территории Венгрии, революция сохранила массовую поддержку (мадьярского) народа и по национальной, и по социальной причинам. Крестьяне полагали, что свободу им дал не император, а революционный венгерский парламент. Это была единственная часть Европы, в которой поражение революции сопровождалось чем-то вроде партизанского движения в сельской местности, знаменитый разбойник Шандор Роша поддерживал его в течение ряда лет. Когда разразилась революция, парламент, состоящий из верхней палаты склонных к компромиссу или умеренных магнатов, и нижней палаты с преобладанием радикальных сельских помещиков и юристов, просто должен был заменить протесты действием. Он с готовностью сделал это под руководством способного юриста, журналиста и оратора Лайоша Кошута* (1802-1894), который должен был стать знаменитой во всем мире революционной фигурой 1848 года. В практических целях Венгрия, под руководством умеренно-радикального коалиционного правительства, неохотно признанного Веной, была автономным реформированным государством, по крайней мере до тех пор, пока Габсбурги не смогли завоевать ее вновь. После битвы у Кустоцци они думали, что должны, отменяя мартовские венгерские законы о реформе и вторгаясь в страну, поставить венгров перед выбором капитуляции или радикализации. Поэтому, под руководством Кошута, Венгрия сожгла свои корабли, низлагая императора (хотя формально и не провозглашая республику) в апреле 1849 года. Народная поддержка и главнокомандующий Дьёрди позволили венграм сделать много больше, чем обороняться от австрийской армии. Они были побеждены только тогда, когда Вена в отчаянии обратилась к последнему оружию реакции, российским войскам. Это было решающим фактором. 13 августа остатки венгерской армии капитулировали - не перед австрийским, а перед российским командующим. Единственная среди революций 1848 года, венгерская, не пала или даже не выглядела павшей вследствие внутренней слабости и конфликтов, а была побеждена посредством военного вмешательства. Это, разумеется, верно, что ее шансы избежать такого вмешательства после повсеместного краха были равны нулю.

Имелась ли какая-нибудь альтернатива этому всеобщему

Большая масса радикально настроенных мелких буржуа, недовольных ремесленников, лавочников и т. д. и даже агрономов, чьи представители и вожди были интеллигентами, особенно молодые и ультрареволюционно настроенные, сформировали значительную революционную силу, хотя вряд ли ее можно назвать политической альтернативой. В общем они стояли на демократически левой позиции. Немецкие левые требовали новых выборов, потому что их радикализм сильно проявил себя во многих областях в конце 1848 и начале 1849 годов, хотя затем он испытывал дефицит в виде больших городов, которые были вновь завоеваны реакцией. Во Франции радикальные демократы получили 2 миллиона голосов в 1849 году против 3 миллионов за монархистов и 800 ООО за умеренных. Интеллигенция обеспечила их активистами, хотя, вероятно, только в Вене «Академический легион» студентов сформировал ударные боевые группы. Назвать 1848 год «революцией интеллектуалов» - заблуждение. Они были заметны в ней не более чем в большинстве прочих революций, которые происходят в большинстве своем в относительно отсталых странах, в которых большая часть средних слоев состоит из людей, имеющих отношение к обучению и владению письменным словом: выпускники различных учебных заведений, журналисты, учителя, чиновники. Но несомненно, что интеллектуалы были заметны; поэты - Петефи в Венгрии, Хервиг и Фрейлиграт в Германии (он бьш в правлении редакции Марксовой «Neue Rheinische Zeitung»), Виктор Гюго и последовательно умеренный Ламартин во Франции; академики (в основном на стороне умеренных), в большом числе в Германии ; врачи подобно К. Г Якоби (1804-1851) в Пруссии, Адольфу Фишхофу (1816-1893) в Австрии; ученые, такие как Ф. В. Распай (1794-1878) во Франции; и огромное множество журналистов и публицистов, из которых в то время Кошут был наиболее знаменит, а Маркс должен был доказать наибольшую значительность.

Как индивидуумы такие люди могли бы играть решающую роль; как члены отдельных социальных слоев или как представители мелкой радикальной буржуазии они не смогли бы этого сделать. Радикализм «маленьких людей», который нашел вьфа-жение в требовании «демократического государственного устройства, конституционного или республиканского, обеспечивающего им и их союзникам, крестьянам, а также демократическому местному правительству большинство, которое дало бы им контроль над муниципальной собственностью и над рядом функций, сейчас выполняемых бюрократами»’*, был достаточно неподдельным, хотя даже мировой кризис, с одной стороны, угрожая традиционному образу жизни мастеров-ремесленников и им подобных, и временная экономическая депрессия, с другой - придавали ему особую остроту горечи. Радикализм интеллигенции был менее глубок. Он базировался в основном на (поскольку это оказалось временным) неспособности нового буржуазного общества вплоть до 1848 года обеспечить достаточно постов определенного статуса для образованных, кого он произвел в беспрецедентных количествах и чьи награды были намного скромнее, чем их амбиции. Что же случилось со всеми теми радикальными студентами 1848 года в преуспевающие 1850-е и 1860-е годы? Они установили такой знакомый жизненный образец, и в самом деле принятый на европейском континенте, в силу которого буржуазные мальчики должны были в политическом и сексуальном смыслах «перебеситься» в юности, прежде чем они «остепенялись». И име-

ЛОСЬ множество возможностей «остепениться», особенно такие, как отсутствие старой знати и обращение к бизнесу деловой буржуазии, усиливающиеся возможности для тех, чьи профессии в первую очередь были схоластическими. В 1842 году 10% профессоров французских лицеев все еще имели «знатное» происхождение, но к 1877 уже не было ни одного такого. В 1868 году во Франции было дипломированных выпускников второй ступени {bacheliers) едва больше, чем в 1830-х годах, но из них намного большее число смогло войти в банковское дело, коммерцию, стать преуспевающими журналистами, а после 1870 года - профессиональными политиками"*

Кроме того, столкнувшись лицом к лицу с красной революцией, даже довольно демократически настроенные радикалы имели тенденцию уходить в риторику, разрываясь между своей искренней симпатией к «народу» и своей привязанностью к собственности и деньгам. В отличие от либеральной буржуазии они не изменяли своей позиции. Они просто колебались, правда, никогда не подавались слишком далеко вправо.

Что касается трудовой бедноты, она испытывала недостаток в организации, зрелости, руководстве, возможно, более всего в исторической конъюнктуре, чтобы обеспечить политическую альтернативу. Достаточно сильная, чтобы сделать перспективу социальной революции реалистичной и угрожающей, она была слишком слаба, чтобы добиться чего-либо большего, чем просто напугать своих врагов. Ее силы были непропорционально эффективны в том, насколько они были сконцентрированы в голодных массах в политически наиболее чувствительных местах, больше и особенно в столичных городах. Это скрывало некоторые существенные слабости: во-первых, их численный дефицит, - они не всегда были большинством даже в городах, которые сами по себе обычно включали лишь умеренное меньшинство населения - и во-вторых, их политическая и идеологическая незрелость. Наиболее политически сознательные и активные слои среди них состояли из предындустриальных ремесленников (используя термин в современном смысле слова для коммивояжеров, ремесленников, квалифицированных работников ручного труда в немеханизированных мастерских, и т. д.). Уходя своими корнями в социально-революционную, даже социалистическую и коммунистические идеологии в якобинско-санкюлотской Франции, их цели в большинстве были куда более скромными в Германии, как обнаружил в Берлине коммунист-печатник Штефан Борн. Бедный и неквалифицированный в городах и за пределами Англии горняцкий и промышленный пролетариат в целом едва ли имел до той поры какую-либо развитую политическую идеологию. Б индустриальной зоне северной Франции даже республиканизм Ьдва ли добился какого-либо прогресса перед самим концом Второй Республики. В 1848 году Лилль и Рубэ были заняты исключительно своими экономическими проблемам и направляли свои бунты не против королей и буржуа, а против даже еще в большей степени голодающих бельгийских рабочих-иммигрантов.

Там, где городские плебеи, или еще реже новые пролетарии, испытали влияние якобинской, социалистической или демокра-тически-республиканской идеологии - как в Вене - студенческих активистов, они стали политической силой, по крайней мере как мятежники. (Их участие в выборах было еще незначительным и непредсказуемым, в отличие от обнищавших сельских батраков, которые, как например в Саксонии или Англии, были крайне радикально настроены). Парадоксально, что вне Парижа в якобинской Франции это было редким явлением, принимая во внимание то, что в Германии Коммунистическая лига Маркса обеспечивала элементы национальной сети для крайне левых. Вне этого круга влияния трудящаяся беднота была политически незначащей.

Конечно, мы не должны недооценивать потенциал даже такой молодой и незрелой силы как «пролетариат» 1848 года, все еще едва ли осознающий себя как класс. В одном смысле его революционный потенциал действительно был больше чем должен был стать впоследствии. Несгибаемое поколение времен нищеты и кризиса до 1848 года не было склонно верить тому, что капитализм смог бы, и еще меньше должен был бы, создать ему приличные условия жизни или даже что он вообще удержался бы. Непродолжительность существования и слабость рабочего класса, все еще формирующегося из массы трудящейся бедноты, независимых мастеров и мелких торговцев, предотвратили выдвижение только их экономических требований. Политические требования, без которых не делается ни одна революция даже не в наиболее чистом смысле социальная, были включены в число прочих. Популярная в 1848 году цель - «демократическая и социальная республика», была как социальной, так и политической. Опыт рабочего класса, введенный в нее, по крайней мере во Франции, новые институционные элементы, основанные на деятельности профсоюзов и тактике совместного действия, все еще не создали никаких новых и мощных элементов, таких как советы в России в начале двадцатого века.

С другой стороны, организация, идеология и руководство были, к сожалению, неразвиты. Даже наиболее элементарная форма, профсоюз, была ограничена численностью в несколько сот человек, в лучщем случае несколькими тысячами членов. Достаточно часто даже общества квалифицированных первопроходцев профсоюзного движения впервые появились только во время революции - типографские работники в Германии, изготовители и продавцы щляп во Франции. Организованные социалисты и коммунисты были еще более малочисленны: их число не превыщало нескольких дюжин, в лучщем случае нескольких сот человек. Пока только 1848 год был первой революцией, в которой социалисты или что более вероятно коммунисты - для периода до 1848 года социализм был в основном аполитичным движением для создания кооперативных утопий - появились на переднем плане с самого начала. Это был год не только Кощута, А. Ледрю-Роллена* (1807-1874) и Мадзини, но и Карла Маркса (1818-1883), Луи Блана (1811-1882)’ и Л. О. Бланки*” (1805- 1881) (суровый мятежник, появлявщийся лищь тогда, когда на короткое время революции его освобождали из тюрьмы), Бакунина и даже Прудона. Но что означал социализм для своих сторонников кроме как названия для сознательного рабочего класса со своими собственными устремлениями к обществу с другой формой социального устройства и основанному на низвержении капитализма? Не был ясно определен даже его враг. Было много разговоров о «рабочем классе» или даже о «пролетариате», но во время самой революции ничего не говорилось о «капитализме».

И в самом деле, что являлось политическими перспективами даже социалистического рабочего класса? Карл Маркс сам не верил, что пролетарская революция стала на повестке дня. Даже во Франции «парижский пролетариат был еще не в состоянии подняться выше буржуазной республики кроме как в идеях, в воображении». «Его немедленные, признанные потребности не вели его к желанию добиться насильственного ниспровержения буржуазии, эта задача была ему не по силам». Самое большее, что могло быть достигнуто, являлось буржуазной республикой, которая открыла бы реальную природу будущей борьбы - борьбы между буржуазией и пролетариатом - и в свою очередь объединила бы остатки средних слоев населения с рабочими «так как их положение стало более невыносимым и их антагонизм к буржуазии стал более острым»’* В первом случае это была бы демократическая республика, во втором - переход от неполно-буржу-азной к пролетарско-народной революции, и в конечном счете, пролетарской диктатурой или, по словам Бланки, которые отражали временную близость двух великих революционеров сразу же после революции 1848 года, «перманентной революцией». Но, в отличие от Ленина в 1917, Маркс не помышлял о замене буржуазной революции на пролетарскую вплоть до поражения 1848 года; и в том, настолько он сформулировал перспективу, сравнимую с ленинской (включающую «поддержку революции новой редакцией крестьянской войны», как изложил ее Энгельс), он не долго следовал ей. В западной и центральной Европе не должно было быть второй редакции 1848 года. Рабочий класс, как он вскоре признал, должен будет следовать другим путем.

Таким образом, революция 1848 года поднялась и разбилась подобно большой волне, немного оставляя позади себя, кроме мира и обещания. Они «должны были бьггь» буржуазными революциями, но буржуазия отодвинулась от них. Они могли бы подкреплять друг друга под руководством Франции, предотвращая или откладывая восстановление старых правителей и держа на расстоянии русского царя. Но французская буржуазия предпочла социальную стабильность у себя дома наградам и опасности еще раз оказаться 1а grande nation (великой нацией), и, по аналогичным причинам, умеренные лидеры революции колебались призывать к французскому вмешательству. Ни одна другая социальная сила не была достаточно могущественна, чтобы сообщить им последовательность и стимул, исключая в особых случаях борьбу за национальную независимость против политически господствующей власти, и даже она потерпела неудачу, так как национальные движения были изолированы и в любом случае слишком слабы, чтобы противостоять военной силе старых властей. Великие и выдающиеся личности 1848 года, игравшие свои роли героев на сцене Европы в течение нескольких месяцев, исчезли навсегда - за исключением Гарибальди, который должен был познать даже более славный момент в своей жизни двенадцать лет спустя. Кошут и Мадзини прожили свои долгие жизни в изгнании, внеся небольшой непосредственный вклад в победу автономии и унификации в своих странах, хотя и заслужили прочное место в своих национальных пантеонах. Ледрю-Роллен и Распай более никогда не познали другого момента известности как Вторая Республика, а красноречивые профессора Франкфуртского парламента вернулись к своим наукам и аудиториям. Из пылких изгнанников 1850-х годов, вынашивавших великие планы и создававших конкурирующие правительства в изгнании в тумане Лондона, ничто не уцелело, кроме трудов наиболее изолированных и нетипичных Маркса и Энгельса.

И все же 1848 год был не просто коротким историческим эпизодом, не имевшим последствий. Если перемены, которых он достиг, не были ни теми, которых ожидали революционеры, ни даже легко определимыми в границах политических режимов, законов и институтов, они были тем не менее глубоки. Он ознаменовал конец, по крайней мере в Западной Европе, политики ^адиции, монархий, которые полагали, что их народы (кроме недовольных из средних слоев) принимали, даже приветствовали, правление Богом данных династий, главенствующих над разделенными на иерархические слои обществами, санкционированное традиционной религией, верой в патриархальные права и обязанности социальных и экономических начальников. Так, поэт Грильпарцер, сам ни в коем случае не революционер, иронически написал, возможно, о Меттернихе:

Всем известный Дон-Кихот, здесь лежит, забыв о славе.

Был хвастлив он и тщеславен,

Все вершил наоборот.

Свято веря в ложь свою, дуралей в летах известных, из людей простых и честных - с ней теперь живет в раю "·*

Впредь силы консерватизма, привилегий и богатства должны были защищать себя иными способами. Даже темные и невежественные крестьяне Южной Италии в великую весну 1848 года сдались победителю-абсолютизму, так же как они сделали это 50-ю годами ранее. Когда они шли захватывать земли, они редко вьфажали враждебность «конституции».

Защитники социального порядка должны были изучать политику народа.

Это было главным новшеством, вызванным революциями 1848 года. Даже самые сверхреакционные прусские юнкеры открыли в течение этого года, что они нуждаются в газете, способной оказывать воздействие на «общественное мнение» - сама по себе концепция, связанная с либерализмом и несовместимая с традиционной иерархией. Наиболее интеллектуальный из прусских архиреакционеров 1848 года Отто фон Бисмарк (1815-1898) должен был позже продемонстрировать свое ясное понимание природы политики буржуазного общества и свое мастерство в осуществлении ее методов. Однако наиболее существенные политические новшества такого рода имели место во Франции.

Там поражение июньского восстания рабочего класса породило мощную «партию порядка», способную нанести поражение социальной революции, но не приобрести большую поддержку масс или даже многих консерваторов, которые не желали благодаря своей защите «порядка» очутиться в лагере умеренного республиканизма, бывшего теперь у власти. Люди были все еще слишком готовы к борьбе, чтобы разрешить ограничение выборов: до 1850 года не было существенной части «подлого большинства» - т. е. приблизительно треть во Франции, около V, в радикальном Париже, - исключенного из голосования. Но, если в 1848 году французы не выбрали умеренного кандидата на пост нового президента Республики, они также не выбрали и радикала. (Кандидата от монархистов не было). Победителем, при подавляющем большинстве - 5,5 из 7,4 миллионов проголосовавших - был Луи Наполеон, племянник великого императора. Хотя он, как выяснилось, был замечательно проницательным политиком, когда явился во Францию в конце сентября, Луи Наполеон, казалось, не имел ничего, кроме престижного имени и финансовой поддержки преданной английской любовницы. Он явно не был социальным революционером, но он также не был и консерватором; на самом деле его покровители извлекли определенную пользу из его юношеского интереса к сен-симонизму (см. ниже) и предполагаемой симпатии к бедным. Но в основном он выиграл потому, что крестьяне единогласно проголосовали за него под лозунгом: «Хватит налогов, долой богатых, долой Республику, да здравствует император»; другими словами, как заметил Маркс, против республики богатых трудящиеся голосовали за него, потому что в их глазах он означал «свержение Кавеньяка" [который подавил июньское восстание], устранение буржуазного республиканизма, отмену июньской победы»*"*; мелкая буржуазия - потому что он не казался сторонником крупной буржуазии.

Избрание Луи Наполеона показало, что даже демократия всеобщего избирательного права, этот институт, ассоциировавшийся с революцией, была сходной с защитой социального порядка. Даже подавляющая масса недовольных не была склонна выбирать правителей, стремящихся к «ниспровержению общества». Более обширные уроки такого рода деятельности не изучались сразу же; что касается Луи Наполеона, то он самостоятельно вскоре упразднил Республику и сам объявил себя императором, хотя и никогда не забывая политических преимуществ хорошо организованного всеобщего избирательного права, которое он ввел опять. Он должен был быть первым из современных глав государства, кто управлял не просто с помощью вооруженной силы, но и с помощью определенного сорта демагогии и общественных отношений, которыми намного легче оперировать с вершины государства, чем откуда-нибудь еще. Его опыт продемонстрировал не только то, что «социальный порядок» мог вьщавать себя за силу, способную апеллировать к сторонникам «левых», но также и то, что в какой-либо стране или веке, в которых граждане были готовы принять участие в политике, он должен сделать это. Революции 1848 года показали очевидность того, что средние классы, либерализм, политическая демократия, национализм, даже рабочий класс были отныне постоянными чертами политического пейзажа. Поражение революций могло бы временно удалить их из вида, но когда они появились бы вновь, они определили бы действия даже тех государственных деятелей, которые питали к ним наименьшую симпатию.

К середине 19-го века Европа представляла собой пороховую бочку, готовую взорваться от любой искры.

Повсеместно шла промышленная революция, гигантски расширялось производство самых разнообразных товаров, менялась жизнь миллионов людей, а государства во всех странах оставались прежними.

Во главе государств стояли монархи, окруженные аристократами-землевладельцами, которые в своих имениях обладали полицейской и судебной властью, и где, как правило, сохранялось крепостное право, и крестьяне — живая собственность своих владельцев — должны были, как встарь, выполнять различные обязательные повинности. Уже отлаженный бюрократический аппарат выполнял волю этой неконтролируемой и несменяемой верхушки государства.

Произвол власти в любой момент мог свести на нет усилия промышленников, обесценить их вложенные в производство капиталы, и разорить не только их, но и массы наемных работников. Времена наступали динамичные, обстановка менялась быстро, и от власти требовалась большая компетентность, постоянная «погруженность» в дела бизнеса, чтобы своевременно решать встающие одну за другой проблемы. Но монархии «старого образца» озабочены были прежде всего благополучием крупных землевладельцев-крепостников, они были рождены ими, были их неотъемлемой частью, — возникшие и развивающиеся же промышленные классы существовали где-то на задворках государственной власти, и их интересами монархии всегда готовы были пожертвовать ради интересов аристократов-землевладельцев.

Необходимо было создать такой механизм власти, который бы не зависел от самовольных распоряжений начальства, а подчинялся бы общим для всех законам, разработанным избранными всеми заинтересованными гражданами парламентами, перед которыми были бы ответственны органы исполнительной власти, правительства. Нужны были не «королевские», а ни от кого, кроме этих законов, не зависимые суды, с возможностью положиться на здравый смысл обыкновенных людей (суды присяжных).

Нужно было опрокинуть старую и выстроить новую систему власти, которая была бы основана на всеобщем, закрепленном в основном законе государства признании прав человека .

Кроме того, в Европе родился национализм , выламывающий из старых государств, основанных на королевском праве, народы, в которых пробудились национальные чувства. Теперь, когда эти национальные желания проявились в полной мере, надо было искать новые формы сосуществования разных народов друг с другом.

_________________________

В 1848-49 годах по Европе прокатилась мощная революционная волна. Застрельщицей была, как всегда, Франция .

«Народный король» Луи-Филипп за 18 лет правления превратился из либерала в покровителя земельной аристократии и крупнейших промышленников и торговцев. Его окружение погрязло в скандальных аферах и взятках. На требование, чтобы право голоса при выборах депутатов в Национальное собрание (парламент), которое одно могло обуздать зарвавшихся консерваторов, было дано всем налогоплательщикам, он неизменно отвечал отказом. Когда же страну потрясли два подряд очень неурожайных, «голодных» года, терпение большинства населения лопнуло.

В стране действовал закон о запрете собраний без разрешения властей, но сторонники реформ изобрели способ обойти этот запрет — они принялись устраивать многолюдные банкеты, на которых в форме тостов велось обсуждение избирательной реформы и критиковалось правительство. Один из таких «банкетов» в столице правительство попыталось запретить, грозя его участникам строгими карами. Это вызвало взрыв ярости парижан, тут же перекрывших улицы полутора тысячами баррикад. Национальная гвардия, которую вывело правительство, чтобы прекратить бунт, отказалась стрелять по горожанам. Огромная толпа восставших окружила королевский дворец и потребовала, чтобы Луи-Филипп повторил путь своего предшественника на троне — отрекся от престола и уехал бы в Англию. Не искушая судьбу, король так и поступил. Франция была объявлена республикой (Вторая республика, февраль 1848 года).

Было введено всеобщее избирательное право для мужчин, а для того, чтобы поддержать многочисленных безработных в крупных городах открылись государственные Национальные мастерские. Ремесленники, разоренные машинными фабриками, изготавливали там немудреные изделия, за что получали от государства небольшую, но гарантированную плату. Вскоре в этих мастерских работало уже сто тысяч человек. Продукция, ими изготавливаемая, на рынке спросом не пользовалась, а выдавать пособия в таких масштабах в казне денег не было. Сначала плату понизили, а затем Национальные мастерские закрыли вовсе — молодым работникам предложили записаться в армию, а остальным — ехать в провинцию на земляные работы.

Восстание в Париже, вспыхнувшее в июне после этих решений республиканского правительства, четкой программы не имело — вновь через полгода вышедшие на баррикады рабочие требовали лишь снова открыть Национальные мастерские. В столицу были введены войска, которые после уговоров покончить дело миром начали стрелять — при подавлении восстания в рабочих кварталах столицы было убито несколько тысяч человек.

На всеобщих выборах президента республики в декабре 1848 года неожиданную победу одержал племянник Наполеона Бонапарта Луи-Наполеон, который принялся исподволь готовить страну к отказу от республиканского строя и возвращению к наследственному монархическому правлению.

_________________________

Сразу же после февральского переворота во Франции в марте забурлила Германия .

Территории с германоязычным населением в центре Европы состояли из нескольких сотен независимых королевств, герцогств, княжеств, церковных владений и вольных городов. Самыми крупными и сильными среди них были Пруссия и Австрия. Австрийская империя, помимо немецкоговорящих областей, включала в себя Венгрию, а также Чехию и другие славянские земли.

Все началось в южном государстве Баден, граничившем с Францией. Еще невиданные в немецких землях многотысячные митинги требовали смены правительства, свободы печати, суда присяжных. Герцог поспешил их удовлетворить. Следом такие же массовые выступления охватили южные и западные германские государства — и везде монархии пошли перед ними на попятный, везде консерваторов в правительствах сменили либерально настроенные деятели.

Массовое движение неповиновения захватило и столицу Пруссии Берлин. Здесь власти отдали приказ королевской гвардии стрелять по демонстрантам, что вызвало баррикадную войну на улицах. Вести о восстании в Вене и бегстве оттуда ненавидимого всесильного министра Меттерниха подлили масла в огонь — в ночь на 19 марта, восставшие начали захватывать город. Ночной бой был ожесточенным, к утру на баррикадах было уже четыре сотни убитых, но Берлин был в руках восставших.

Король фактически признал свое поражение — вывел войска и обнародовал воззвание, в котором пообещал скорое принятие законов о свободе слова, собраний и союзов, о независимости судей и судах присяжных, об уничтожении полицейской власти крупных землевладельцев. После этого многие владетели других германских государств не стали дожидаться подобных революционных взрывов и начали активно либерализовывать порядки на своих территориях.

Всеобщим требованием было объединение всех немецких земель в единое государство. По согласованию со всеми государями прошли выборы в общегерманское Национальное собрание, которое в марте 1849 года собралось во Франкфурте-на-Майне. Оно приняло конституцию, общую для всех немецких земель . Ядро конституции составляли основные права человека . Она устанавливала в Германии наследственную монархию, ограниченную парламентом. Монархом (кайзером) депутаты выбрали прусского короля. Однако тот, когда узнал о таком избрании, оскорбился, заявил, что он является королем не людским соизволением, а «божьей милостью» — и не принял общегерманской короны.

Отказ прусского короля от титула общегерманского кайзера перечеркнул усилия Франкфуртского парламента по организации политического объединения страны, в которой должна была действовать разработанная им конституция Паульскирхе. В защиту этой конституции пытались с оружием в руках выступить жители ряда земель, но прусские и австрийские войска решительно разгромили всех восставших. После этого «общегерманский» парламент был разогнан.

Наступила монархическая реакция, уничтожившая многие первоначальные завоевания революции. Однако, мечта об объединении оказалась столь сильна, что через два десятка лет она при всеобщем воодушевлении осуществилась. А сформулированные и зафиксированные Франфуртским парламентом «Фундаментальные права для Немецкого народа» стали основой германских конституций, принятых и после Первой, и после Второй мировых войн.

_________________________

Известие о революции во Франции всколыхнуло и Австрийскую империю .

В Вене собралась огромная толпа, требовавшая либеральных и демократических реформ, но была разогнана залпами стянутых в город войск.

В ответ венцы принялись громить правительственные учреждения, захватывать арсеналы с оружием и строить баррикады. Восставшие осадили королевский дворец, и император сдался — его указом была отменена цензура, из вооруженных венцев создана Национальная гвардия, а вооружившиеся студенты образовали Академический легион.

В это же время в восставшем Будапеште власть захватил революционный Комитет общественной безопасности. Император согласился на создание в Венгрии правительства, ответственного перед венгерским парламентом. В итальянских владениях Габсбургов восстали Милан, Венеция, Парма, Модена. После ожесточенных боев австрийская армия покинула Италию.

Правительство возглавил либеральный деятель, были удалены старые министры, объявлена всеобщая амнистия участникам вооруженных выступлений. Опубликовали и проект достаточно либеральной конституции. Избранный тогда же парламент возглавили умеренные либералы. Было ликвидировано крепостное право в деревне. Император «от греха подальше» переехал со своими приближенными в Инсбрук, где революционные выступления были уже подавлены. Там вокруг него стали собираться силы, готовые потопить революцию в крови.

В Италии австрийские войска перешли в контрнаступление и вернули империи недавно утраченные земли. Выступления в чешской части империи пришлось также подавлять силой — после недели артиллерийского обстрела Прага капитулировала, там начались массовые аресты . [Характерно высказывание командующего карательной армией фельдмаршала Виндишгреца: «Человек начинается только с барона» . В волнениях, начавшихся в Праге, во время стрельбы была убита его жена…]

_________________________

Тем временем, успешно развивалась революция в Венгрии [Венгрия в составе Австрийской империи была в то время на положении Царства Польского в составе Российской империи — формально отдельное королевство, соединенное с Австрией общим монархом]. Там было сформировано революционное правительство и избран национальный парламент, ликвидировано крепостное право — и все эти изменения император вынужден был признать. Но главной опасностью для Венгрии стало движение народов, входивших в состав Венгерского королевства. Власть венгров, которые больше не контролировались австрийцами , показалось национальным меньшинствам — словакам, хорватам, сербам, словенцам, румынам — большим злом, чем немецкое управление. [Едва венгры почувствовали первый вкус независимости, как тут же отказали в автономии и свободе говорить на своих языках народам, формально входившим в состав Венгрии]

Хорваты развернули антивенгерское вооруженное восстание, которое с готовностью поддержали австрийские власти. Более того, командующий хорватскими повстанческими силами, идущими на Венгрию, был демонстративно назначен императорским наместником Венгерского королевства. В октябре было решено послать ему на помощь части венского гарнизона. Это вызвало взрыв возмущения в столице империи — студенты разобрали железнодорожные пути, по которым власти намеревались перебрасывать войска, рабочие венских предместий разогнали правительственные войска, захватили центральный склад оружия, поймали и повесили военного министра. Король бежал в усмиренную Чехию и отрекся там от престола в пользу своего сына. Хорватские войска повернули на Вену и попытались ворваться в город, но были разбиты восставшими.

Новая революционная власть Вены обратилась за помощью к венграм и одна из венгерских армий, разбив хорватские войска, перешла границу Австрии. Но Вена была уже окружена 70-тысячной армией фельдмаршала Виндишгреца, недавнего усмирителя Праги — и пробиться к городу венгерским войскам не удалось, они были разбиты и откатились за границу. После ожесточенных уличных боев Вена капитулировала. Австрийские войска устроили в своей столице кровавую охоту на всех, кто принимал участие в восстании.

Австрийская армия перешла в контрнаступление и в Италии — и вскоре восстановила там имперское господство.

С осени 1848 до августа 1849 года отчаянно сопротивлялась Венгрия. Исход военной компании был неясен до тех пор, пока на венгерскую равнину по просьбе нового императора не вступили российские войска. Силы оказались слишком неравны — 13 августа венгерская армия капитулировала. Глава венгерского правительства вместе со своими генералами был расстрелян, было казнено и множество военных и гражданских чиновников Венгрии.

__________________________________

Революционная волна в Европе схлынула, и внешне все выглядело так, будто « все вернулось на круги своя» . Но это было не так. Вновь вернуться к крепостному праву, к подавлению личных свобод людей оказалось невозможным. Демократизация государственного устройства, либеральные реформы из абстрактного «духа времени» превратились в настоятельные практические потребности, ради которых люди шли с оружием на смерть. И победившим монархиям в ближайшие годы пришлось делать это самим, не дожидаясь нового революционного взрыва.

Вспоминает о «мрачном семилетии» николаевской эпохи, предшествующем Великим реформам Александра II.

Призрак бродит по Европе

«Господа, седлайте коней, во Франции революция!» - этими словами в конце февраля 1848 года император Николай I остановил бал, обратившись к собравшимся на нем офицерам. Свержение короля Луи-Филиппа I и провозглашение в Париже республики были для Петербурга весьма неприятным сюрпризом. Дальнейшие события подтвердили худшие опасения российского двора: к началу марта волнения из Франции перекинулись на другие европейские государства.

В Бадене, Гессен-Дармштадте и Саксонии под давлением улицы к власти пришли либеральные правительства. В Мюнхене и Берлине развернулись настоящие уличные бои, и испуганные монархи пообещали созвать германский парламент для разработки конституции. В середине марта восстала Вена - после этого революционная волна, получившая название «весны народов», быстро распространилась на Италию, Венгрию и Чехию.

Возмущение, паника и ужас - так можно охарактеризовать реакцию официального Петербурга на события февраля-марта 1848 года в Европе. Николай I всерьез боялся, что европейский революционный вал захлестнет сначала Царство Польское, а затем и всю остальную Российскую империю.

Конечно, никаких реальных оснований для подобных опасений не было. Страна третий десяток лет пребывала в полудремотном состоянии николаевского царствования, и никакая смута России не грозила. Первоначальный воинственный порыв царя (чтобы задушить революцию в зародыше, он приказал готовиться к интервенции в Европу) вскоре сменился озабоченностью за безопасность границ России и сохранение внутренней стабильности.

Изображение: Georg Benedikt Wunder

Реакцией на мнимую угрозу со стороны Запада стал манифест 14 марта 1848 года, в котором были такие формулировки: «запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей… Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали… Разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!»

В европейских столицах истеричный и агрессивный тон царского манифеста вызвал лишь недоумение, а в самой России послужил сигналом к ужесточению правил и без того зарегулированной внутренней жизни. Император был искренне убежден, что только сохранение российской самобытности, сформулированной в уваровской формуле «православие, самодержавие, народность», могло защитить его государство от революционной заразы с «гниющего» Запада. Знаменитый историк в те дни пророчески заметил: «Нам, русским ученым, достанется за эту революцию». И действительно, за отсутствием в стране доморощенных смутьянов и прочих «карбонариев», власть принялась рьяно искоренять крамолу в науке, литературе и журналистике. Так началось печально известное «мрачное семилетие» - последний, самый унылый период правления Николая I.

«Теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское»

В первую очередь была резко усилена цензура. В марте 1848 года власти обратили внимание редакторов столичных газет и надзирающих за ними цензоров на «предосудительный дух многих статей» и предупредили об ответственности за «всякое дурное направление статей журналов, хотя бы оно выражалось в косвенных намеках». Иллюстрируя тогдашнюю общественную атмосферу, историк русской литературы и журналистики Павел Рейфман в книге «Из истории русской, советской и постсоветской цензуры» приводит цитату из дневника цензора Александра Никитенко:

«Наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему… Теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки и искусства, и уверяющий, что Россия столь благословенна Богом, что проживет без науки и искусства… Люди верят, что все неурядицы на Западе произошли от того, что есть на свете физика, химия, астрономия, поэзия, живопись».

Власти пытались всячески ограничить ввоз иностранных книг, университетам запретили выписывать журналы и газеты, а в 1849 году всерьез обсуждалась идея о закрытии всех университетов как потенциальных рассадников вредных и опасных идей.

Изображение: DeAgostini / G. Dagli Orti

Апофеоз николаевского «мрачного семилетия» - печально знаменитое «дело петрашевцев». Вина этой небольшой группы молодых людей заключалась лишь в том, что они вместе читали и обсуждали вольнодумные труды западных философов, а также известное письмо Белинского Гоголю. Но этого оказалось достаточно, чтобы приговорить их всех (в том числе будущего великого писателя Федора Достоевского) к расстрелу. Лишь в самый последний момент, перед исполнением приговора, осужденным объявили о смягчении наказания - вся церемония их публичной казни была инсценировкой.

В книге советского литературоведа Александра Западова «История русской журналистики XVIII–XIX веков» приводится отрывок из воспоминаний писателя Михаила Лонгинова, как нельзя лучше характеризующий состояние русского общества времен заката николаевской эпохи: «Громы грянули над литературой и просвещением в конце февраля 1848 года. Журналистика сделалась делом опасным и в высшей степени затруднительным. Надо было взвешивать каждое слово, говоря даже о травосеянии или коннозаводстве, потому что во всем предполагалась личность или тайная цель. Слово "прогресс" было строго воспрещено, а "вольный дух" признан за преступление даже на кухне. Уныние овладело всей пишущей братией».

Разгром периодической печати - лишь звено в цепи полицейских репрессий Николая I, которыми он надеялся не допустить в России европейскую «весну народов». К 1850 году цензура взялась за театры. Одним из первых под удар попал драматург Александр Островский, чья пьеса «Свои люди - сочтемся» вызвала неудовольствие самого императора. Его разозлил финал, в котором не было должным образом наказано зло. Автора вызвали к попечителю Московского учебного округа и сделали ему соответствующее внушение. Как пишет Рейфман, «Островский, ошеломленный такой "проработкой", выражает через попечителя благодарность министру просвещения за советы, обещает принять их в соображение в будущих своих произведениях, "если он почувствует себя способным к продолжению начатого им литературного поприща"».

«Держи все, держи все…»

Разумеется, ни к чему путному такая политика привести не могла. Как известно, любая сложная система в процессе своего развития неизбежно испытывает кризис, если она не способна меняться и адекватно отвечать на вызовы времени. Николай I был неглупым человеком и понимал необходимость перемен, но в то же время боялся пойти даже на минимальные уступки общественным запросам. Образно говоря, он пытался проветрить комнату, не позволяя открывать не то что окно, но даже и форточку. Гипертрофированная самоуверенность и апломб императора, его полный отрыв от реальности и почивание на лаврах прошлых успехов сыграли с ним дурную шутку. Его стремление «подморозить» Россию и противопоставить ее остальной Европе привело к тому, что к началу Крымской войны страна оказалась в полной международной изоляции.

Известная фраза Ленина о «гнилости и бессилии» николаевской России, проявившихся в ходе конфликта, вполне справедлива. У нас сейчас мало кто знает, что в Европе Крымскую войну больше принято называть Восточной войной - боевые действия велись не только в районе Крыма. Англо-французская эскадра безнаказанно обстреливала Одессу, Мариуполь, Таганрог, Соловецкий монастырь на Белом море и высадила десант для захвата Петропавловска-Камчатского. Совершенно беззащитной перед угрозой британского вторжения была Аляска.

Изображение: AKG Images / East News

Кстати, именно тогда впервые возникла идея продать ее Соединенным Штатам. Неприятельский флот крейсировал в Финском заливе недалеко от Кронштадта, всего в тридцати километрах от Петергофа, любимой загородной резиденции Николая I - трудно представить более зримое воплощение бесславного и позорного финала его царствования.

Государь скоропостижно скончался вскоре после получения известия о разгроме русских войск под Евпаторией. Как известно, перед смертью он с горечью сказал наследнику: «Сдаю тебе мою команду, к сожалению, не в том порядке, как желал, оставляя много хлопот и забот… Держи все, держи все…»

По складу своего характера и воспитанию новый император Александр II вовсе не был либералом, но он понимал, что Россия отчаянно нуждается в преобразованиях. Александр II смог без труда отодвинуть от власти ретроградов из окружения своего отца - после поражения в Крымской войне потенциальные противники реформ были посрамлены и деморализованы.

Прежнее поколение сановников и царедворцев, помнивших еще Отечественную войну 1812 года и состарившихся в николаевскую эпоху, окончательно отстало от жизни. Они отказывались понимать, как за это время изменился мир, что могущество страны теперь определялось не столько размерами территории и военной мощью, сколько развитием экономики и умением применять технологические новшества (железные дороги, телеграф, паровые машины).